стольной Москве белокаменной вор по улице бежит
с булкой
маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок...
Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает, перед зеркалом свейским
прыщ выдавливает,
примеряет новый перстень-изумруд —
и на площадь...
Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек. Леденец зубенки весело грызут,
Нынче праздник!
Стеньку Разина везут!
Прет купец,
треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут...
Стеньку Разина везут!
В струпьях все, едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая, ползут...
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи, огурцом намазав рожи,
шпарят рысью —
в ляжках зуд... Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл рубахе белой он.
Он молчал,
не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
«Стенька, Стенька,
ты как ветка, потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву...
Ладно,
плюйте,
плюйте,
плюйте, —
все же радость задарма.
Вы всегда плюете,
люди,
в тех, кто хочет вам добра,
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда, когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
Чьи-то очи, саблю, парус, да седло...
Я был в грамоте не очень...
Может, это подвело?
Е. Евтушенко
В.Суриков «Утро стрелецкой казни»
В.Суриков «СТЕПАН РАЗИН»
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал, ретив:
«Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!»
Я держался, глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
«Супротив боярства — правда.
Супротив народа — нет».
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами, люди, каюсь,
но не в том, что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
сам себя казня: я был против —
половинно,
надо было — до конца.
Нет, не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем, что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем, что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем, что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
дурень...
Стенька,
гибнешь ты зазря!»
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному Стеньку ведут.
Перед Стенькой, на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
над толпой
голубой топор,
как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь, по топору
струги,
струги,
будто чайки поутру...
И сквозь рыла, ряшки, хари
целовальников, менял,
словно блики среди хмари,
Стенька ЛИЦА увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
угрюмо-вольных,
словно в малых тайных волнах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
колесе,
если рано или поздно прорастают
ЛИЦА грозно у безликих на лице...
И спокойно
(не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:'
«Давай, топор...»
Покатилась голова,
в крови горя, прохрипела голова:
«Не зазря...»
И уже по топору не струги —
струйки,
струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо — и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши…
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза, клокоча, колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
жила...
Суетясь, дрожащий поник подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
от этих чертовых глаз
зябко шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
не скрывая торжества,
над царем
захохотала
голова!..